Виннифред чувствует, что надо сказать что-нибудь обязательно умное, а еще твердое и внушительное, но слова застревают в ее гортани еще до того, как мозг отдает команду голосовым связкам начать движение. Слова сыплются ей на голову и опадают жухлыми лепестками даже не достигнув разума. Что она делает? Кто-нибудь мог бы сказать ей, что она во всем изначально неправа? Мог бы. И не один только братик. Любой гражданин, независимо от родственных связей обязательно сказал бы ей при случае, что она с самого утра совершает одни только глупости. Но, увы, случая такого ни одному гражданину в зоне досягаемости винниных ушей не предоставилось. Винни очень твердо уяснила: клуб, в который ей предлагают вступить - Тайный! Винни свято относится ко всему тайному. И нет, нельзя утверждать, что Виннифред Крапп дура. Она даже сейчас, когда эта злыдня и ненавистница всего искреннего в винниной красной, а не пурпурной душонке говорит ей, что она должна там что-то кому-то (видимо, ей одной) доказать, понимает, что доказывать ничего не надо, что не для доказательств они здесь обе, а для чего-то не очень честного и хорошего. И еще она понимает, что Мэй Анемоновая относительно безопасна только тогда, когда верит, что всё идет по ее плану, а значит, Винни будет подыгрывать ей до последнего, пока Мэй сама не поймет, что разоблачена уже довольно давно и не обрушит всю свою неведомую ярость на трусливую натуру красного ничтожества. Со званием ничтожества Винни не согласна ни капельки, но слишком тих ее голос в общем гуле согласных. Поэтому она предпочитает хвататься за последние жалкие попытки надежды хоть как-то оправдать нахождение их обеих здесь, у крайней черты города под мелким, беспросветно-серым дождем, поучительно вдуваемым ветром ей в самые гланды.
Быть честной очень сложно. Быть честной даже с настолько не достойной этой честности Мэй, насколько Винни успела уже за сегодня напредполагать - значит, признаться во всем, что лишь еще больше осквернит величественную натуру звезды их театральной «труппы» Мэй Анемоновой новой степенью раздражения.
- Я не трушу, - вместо измучившейся в душной утробе правды говорит ненавистная Виннифред и пронзительно смотрит в глаза своей карательницы. Слова, малодушно задушенные еще на стадии вдоха, уже очень смело проникают в ее вышедший из-под контроля взгляд, но она во время замечает реакцию Мэй и, резко развернувшись к указанной красной будке, шлепает своими вымокшими до нитки кедами к нужному месту. Хорошо, что дождь пошел чуть сильнее, капли так некстати начавшейся в середине их пути измороси обрели, наконец, свое твердое мнение, чем облегчили принятие решения и самой девчонки, голову которой они атаковали, - плакать. Мэй не пошла следом, значит, уже можно. Она всё равно не увидит: дождь успел прикрыть ее своей жалостью. Винни идет быстро, почти решительно, красная будка нарастает перед ней, как вечерняя мгла, вот уже и человек, спрятавшийся в ней от непогоды, кажется, сейчас повернется к ней, чтобы удивленно спросить, для чего она здесь и резонно высказать всё то, что должен высказать любой гражданин, встретивший в чрезвычайно опасном месте двух девчонок, задумавших что-то не самое правильное и уж точно бессмысленное... Как вдруг что-то страшно знакомое в этом человеке останавливает Винни от того, чтобы закончить начатое секунду назад движение головой в сторону наблюдательницы. Винни в ужасе застывает на обороте и не сразу решается сверить свое предположение с реальностью. Реальность в свою очередь не особо церемонится с чувствами Винни и безжалостно выдает новую порцию дружелюбных галлюцинаций:
- Протокол... Гордини... Двести, шестьдесят, пять... Протокол... Гордини...
- Нет, - глухо проговаривает девочка, съёживаясь и испуганно озираясь на будку.
Всё именно так, как она и боялась: теперь это женщина в мутно-коричневом клетчатом платье в пол, она снова не смотрит на Винни, как и все предыдущие, она снова, как и все до нее, просвечивается и дергается, как блик на воде, нервно и, по-видимому, негодующе. Винни смотрит во все глаза, она надеется только на то, что и эта тоже исчезнет, она не замечает, как медленно оседает на размокшую жижу скользящей под ней глинистой почвы.