Эдвин Малахит напряженно смотрел на часы. Рано, еще слишком рано. Нужно ждать. С вечера - старая детская привычка собираться в школу загодя так и не оставила его даже спустя двадцать лет после окончания школы - приготовленный саквояж стоял на стуле за столом, смешные, более длинные, чем нужно, из-за чего саквояж то и дело норовил начать волочиться по земле, ручки его наклонились в сторону, отчего саквояж походил на повесившего уши щенка. Эдвин едва сдерживался, чтобы не потрепать его по голове: хороший, хороший песик. Но трогать его раньше времени и без веской на то причины он не хотел. Слишком рискованно, он не мог себе позволить такой роскоши теперь, когда до задуманного оставались жалкие часы.
В "Полихром" уже потянулись первые нетерпеливые зрители: Эдвин узнавал их по пышной одежде, нетерпеливому шагу, по броским билетам, окрашенным в щегольские синтетические цвета, которые по самому центру разбивал серый. Общевидимый серый. Эдвин и не знал, что есть такой цвет. Не знал, что все зашло настолько далеко.
Когда спектральный порог поднимали, Эдвин только приветствовал это. И он тоже попался на удочку тех или того, кто незаметно разрушал их мир. Это было не повышение порога: это была экспансия серых. Невидимая оккупация привычной, правильной жизни не-цветными, которых продолжали воспринимать так, словно они все еще были достойными гражданами. И никто ничего не делал с этим. Никто больше не замечал. Смарагд стремительно летел в тартарары - даже у Зеленых, бывших оплотом стабильности, сменился префект. И никто ничего с этим не делал, напротив: люди радовались новизне и бежали в театр смотреть, как серая играет серую вместо того, чтобы смиренно убираться в их домах, а в свободное время работать на заводе на благо Коллектива.
Эдвин, впрочем, тоже собирался в театр. Но торопиться ему не было смысла. Первых посетителей мало, их на входе могут и осмотреть, задержать. заподозрить что-то. Идти в числе последних он тоже не собирался: будет давка, а ему нельзя начинать раньше времени. Но все же немного времени еще было. Эдвин проверил свой билет. Он выложил за него почти все баллы, что у него были - от потери гражданства его сейчас отделяли жалкие одиннадцать балл-центов. Конечно, больше баллы ему не понадобятся, и все же он предпочитал умереть так же, как жил - в лоне Коллектива, его верным и преданным его членом, а не каким-нибудь жалким люмпеном, не способным наскрести на гражданство.
Он молча ждал еще минут десять. Потом, вдев в петлицу соцветие зеленого флокса, взял саквояж, в котором неслышно тикала бомба, и, выйдя за дверь, влился в ручеек людей, шедших на театральную премьеру.