Если бы Уильяма Бискра спросили, любит ли он людей, он бы вытащил из кармашка протокол, составленный одним очень талантливым балбесом, умудрившимся выехать за все рамки, какие только можно, и к тому же написать лебединым курсивом  там, где просили печатные буквы.
Вот за что он не любил людей — за патологическое неумение следовать правилам, призванным облегчить жизнь даже им самим, не то что кому-то постороннему. Лабораторные исследования, для которых требовались люди, входили в ту же особую категорию. Инстинкт самосохранения зачастую давал сбои, даже если индивид уже обжигался (в буквальном смысле) на нарушении правил проведения эксперимента. Что уж тогда говорить о тех предписаниях, которые призваны всего-то улучшить качество получаемых данных, ведь это никому не нужно.
Совсем никому.
Только занудному желтому, который отчаянно пытается сделать все по регламенту, потому что хочет служить Коллективу (на сама деле, суть в обычном любопытстве, но когда одно мешало другому?).
— Хоть кто-то нормальный, — сдержанно пожаловался Уильям, открыв дверь кабинета и встретив на пороге Северуса, с которым работать было... нет, до удовольствия он не дотягивал (никто не дотягивал), но с ним было не так плохо, как с некоторыми прочими.
Даром, что зеленый.
— Пять минут, я закончу с отчетом и пойдем вниз, — предложил он, глянув на часы, и вернулся на свое место, где лежала небольшая стопка бумаг, заполненных аккуратно, ровно по пропечатанным линиям и рамкам. Бискр полюбовался на дело рук своих, аккуратно пропустил сквозь пробитые дырки шнурок и аккуратно завязал узел, опечатав затем концы на задней стороне отчета. Связывать бумагу шнурками — гениальная в своей абсурдности идея, и за них Уильям людей любил.
Он старался не думать о том, что придумать шнурки для бумаги и обжечься из-за не соблюдения техники безопасности гипотетически мог один и тот же человек. Это было бы слишком большим разочарованием в шнурках, чтобы Уильям смог спокойно жить дальше. Потому эти мысли он откинул подальше, придирчиво осмотрел дело рук своих и откинулся на спинку.
— Скажи мне, — крутанувшись на кресле, поинтересовался он голосом, нагнетающим тяжелую атмосферу мракобесия, — ты любишь боль?

— Мно-ого боли, — пропел Уильям на мотив известной песенки и по-лебединому качнул головой. — Мно-ого боли, потому что а лабораториях сра-ач. Серьезно, как ни зайду, аж сердце ёкает.
Уильям взялся рукой за грудь и нахмурился, словно переживал сердечный приступ. Потом криво ухмыльнулся и, вздохнув, поднялся со своего места. Зашелестели бумаги в подставке, тяжко хлопнула грузная крышка альбома, который Уильям вскинул себе на руку.
— Такое впечатление, что хозяйство у нас вела серенькая девочка-модница, у которой все-таки не выдержал шкаф и все безвкусное шмотье вывалилось на пол. Потому что в лабораториях ничего не изменилось, зато добавилась куча всякого скарба.
Бискр кивнул, предлагая пойти за собой, и пнул ногой дверь, распахивая створку. В коридоре он выбрал знакомый обоим маршрут к дальнему лифту, который имел выход на отрицательные уровни.
— Я было порадовался, что новое что-то привезли, ан нет, старье какое-то. Может быть, инвентаризация, но ты скажи мне, это все это вообще могло храниться? У нас места столько нет, Манселл-прости.
Вопрос, конечно, был чертовски риторическим, потому что Северус не видел еще того срача, чтобы давать квалифицированные оценки объемам и выдавать предположения о хранении. Уильям бы еще запросил бумажку об окончании курсов глазомера, но посчитал, что это было бы слишком по-отцовски придирчиво, потому что сам он на нее наплевал.
— Ну да ладно, — Бискр мысленно махнул рукой, не рискнув проделывать то же самое в реальности, пока руки были заняты. — Возвращаясь к нашим земным темам и боли. Тебе не кажется такое восприятие немного... неадекватным? В смысле, ты ведь осознаешь, что при таком восприятии, чтобы чувствовать себя живым, нужно испытывать боль перманентно? Это не очень здравый выбор, мистер Изумрудный, — Уильям в шутку перешел на нарочито официальный тон, — общественность вас бы осудила.